Образ Петербурга в литературе

Душа Петербурга..

I.

Трудно установить момент зарождения образа города, даже возникшего при таких благодарных обстоятельствах для сознательной оценки его, как Петербург, — город, воздвигнутый в момент великой борьбы, в эпоху рождения империализма.[147] Не скоро наступает момент созерцания, благоприятный появлению художественного синтетического образа, историю которого надлежит здесь наметить, поскольку он отразился в русской художественной литературе. Из русских художников слова едва ли не первый Сумароков придал ему определенные черты.

Петербург в творчестве Сумарокова намечается как город священный. Название Санкт-Петербург приобретает для него особое значение. Молодость города словно лишает его должной величественности. Сумароков ввиду этого старается в седой старине найти подготовку создания Петербурга, чтобы придать этим образу города ореол древности. Александр Невский является предтечей Петра Великого.

Сему великолепну граду

Победой славу основал.

(«Стихиры Св. Александру Невскому»)

Прах Александра должен храниться в недрах города, обязанного ему своим существованием.

Ликуйте вы, Петровы стены,

Играйте, Невски берега!

То, что должно было совершить Петру, он свято выполнил.

На берегу потоков Невских

Святого Александра гроб!

Петр, преемник Александра, в своей новой столице воздвигает ему храм, с которым связывается палладиум нового города.

Возведен его рукою

От нептуновых свирепств

Град, убежище покою,

Безопасный бурных бедств,

Где над чистою водою

Брег над чистою Невою

Александров держит храм.

(«Ода на победу Петра I»)[148]

Петрополь не чуждый России город, знаменующий разрыв с прошлым. Нет, Санкт-Петербург имеет глубокие корни в Святой Руси. Он является городом «солнца земли русской»,[149] Александра Невского. Не умалить значение Петра хотел этим Сумароков, но возвеличить, озарив его город священным блеском.

Но эта перспектива в глубину прошлого не должна отвлечь внимание от настоящего. Прошлое только подчеркивает величие настоящего, служит залогом раскрытия в будущем великих судеб. Новый город — столица великой империи, полной развертывающихся сил для победоносного роста. Народ великой равнины простер свою десницу для господства над морями.

Мать-земля сырая была божеством народа пахарей. Теперь он поклонился новому божеству — Нептуну, владыке моря-океана, воплотившемуся в царе Петре.

Вижу на волнах высоких

Нового Нептуна я,

Слышу в бурях прежестоких,

Рев из глубины тая,

Бездна радость ощущает,

Бельт веселье возвещает.[150]

Стихии радостно покоряются трезубцу нового повелителя вод. Нептун укрощает ветры. Quos ego![151]

Ваше суетно препятство,

Ветры, нашим кораблям.

Рассыпается богатство

По твоим, Нева, брегам.

Бедны пред России оком

Запад с югом и востоком.

(«Дифирамб 1-й»)

Петр Великий, укротитель стихий, является повелителем всего мира, ибо нет ему равного.

Только герб российский веет,

Флоты разных там держав.

Петр над всеми власть имеет

Внемлют все его устав.

(«Ода на победу Гос. Имп. Петра I»)[152]

Таков величавый и ликующий образ Петербурга в творчестве Сумарокова. Город, освященный традицией, имеющий глубокие корни в прошлом. Однако только будущее раскроет все величие Северной Пальмиры. Город Св. Петра на севере заменит собою город Св. Петра на юге. Петербург станет новым Римом. Сумароков принимает пророческий тон:

«Узрят тебя, Петрополь, в ином виде потомки наши: будешь ты северный Рим. Исполнится мое предречение, ежели престол монархов не перенесется из тебя… Может быть, и не перенесется, если изобилие твое умножится, блата твои осушатся, проливы твои высокопарными украсятся зданьями. Тогда будешь ты вечными вратами Российской Империи и вечным обиталищем почтеннейших чад российских и вечным монументом Петру Первому и Второй Екатерине»

(«Слово 5-ое: на открытие Импер. Спб. Академии художеств»).

Образ Северного Рима пленял и Ломоносова, и он восхищался, взирая на то, как

В удвоенном Петрополь блеске

Торжественный подъемлет шум.

(«Ода на день восшествия на престол Имп. Екатерины II-ой»)[153]

Но он вносит смягчающий мотив, ограничивающий всесокрушающий империализм. Он восхваляет царицу за то, что она миролюбива.

Не разрушая царств, в России строишь Рим.

Пример в том Царский дом, кто видит, всяк дивится,

Сказав, что скоро Рим пред нами постыдится.[154]

Вернулся золотой век! Вся в лучезарном сиянии Северная Пальмира горит и сверкает.

В стенах Петровых протекает

Полна веселья там Нева,

Венцом, порфирою блистает,

Покрыта лаврами глава.

Там равной ревностью пылают

Сердца, как стогны, все сияют

В исполненной утех ночи.

О сладкий век! о жизнь драгая!

Петрополь, небу подражая,

Подобны испустил лучи.

(«На день восшествия на престол Имп. Елизаветы Петровны»)[155]

Краски описания сверкают и ликуют.

Над городом веет дух Петра — его гения-хранителя.

…Образом его красуется сей град,

Взирая на него — Перс, Турок, Гот, Сармат

Величеству лица геройского чудится,

И мертвого в меди бесчувственной страшится.

(«Надписи на статуе Петра Великого»)[156]

Невелик интересующий нас материал и у Державина. Он испытывает на себе всю силу обаяния сказочно растущей Северной Пальмиры. И все условности стиля его эпохи, требовавшего торжественных славословий, имевших лишь отдаленное отношение к воспеваемым объектам, не могли вполне затемнить подлинности восхищения новой столицей.

Державин прибегает к своеобразному приему описания Петербурга. Перед императрицей Екатериной, плывущей по Неве, развертывается панорама города. Суровый Ладогон с снего-блещущими власами повелевает своей дочери Неве «весть царицу в Понта двери».

И Нева, преклонши зрак

В град ведет преузорочный.

Петрополь встает навстречу;

Башни всходят из-под волн.

Не Славенска внемлю вечу,

Слышу муз афинских звон.

Вижу, мраморы, граниты

Богу взносятся на храм;

За заслуги знамениты,

В память вождям и царям

Зрю кумиры изваянны.

Вижу, Севера столица

Как цветник меж рек цветет,

В свете всех градов царица,

И ее прекрасней нет!

Белт в безмолвии зеркало

Держит пред ее лицом.

Чтобы прелестьми блистало

И вдали народам всем

Как румяный отблеск зарный.

Вижу лентии летучи

Разноцветны по судам;

Лес пришел из мачт дремучий

К камнетесанным брегам.

Вижу пристаней цепь, зданий,

Торжищ, стогнов чистоту,

Злачных рощ, путей, гуляний

Блеск, богатство, красоту,

Красоте царя подобну…

(«Шествие по Волхову рос. Амфитриды»)

Вот образ Северной Пальмиры, далекий от жизненной правды, включающий лишь то, что могло послужить ее прославлению. Но этот образ был близок, понятен всем, дышавшим крепким и бодрым воздухом России XVIII века, верившей в свои силы и умевшей заставить других поверить в себя. Северная Пальмира не была легендой; в молодой столице ощущалось великое будущее.

Державин чужд той тревоги, которая охватит последующие поколения! Трагическая красота Петербурга ему не понятна. Все устойчиво и мирно.

Вокруг вся область почивала,

Петрополь с башнями дремал,

Нева из урны чуть мелькала,

Чуть Бельт в брегах своих сверкал.

(«Видение Мурзы»)

Тиха ночь над Невою в ее гранитной урне. А днем радостно на просторах ее набережных дышать весною в шумной толпе.

По гранитному я брегу

Невскому гулять ходил;

Сладкую весенню негу,

Благовонный воздух пил;

Видел, как народ теснился

Вкруг одной младой четы.

(«Явление Аполлона и Дафны на Невском берегу»)

Для Державина не существовало здесь борьбы города со стихиями. Наоборот, природа и искусство в гармоническом сочетании творят красоту города.

«Везде торжествует природа и художество». Природа, по которой прошелся резец художника. «Спорят между собой искусство и природа».[157]

Спорят в смысле дружеского соревнования, направленного к достижению одной цели: создания пейзажа города.

Описывая Потемкинский праздник, поэт с восхищением останавливается на архитектуре петербургского дворца. Какие же черты стиля отмечает он: простоту и величественность прежде всего.

«Наружность его не блистает ни резьбою, ни позолотою, ни другими какими пышными украшениями: древний, изящный вкус — его достоинство, оно просто, но величественно».

(«Описание торжества в доме князя Потемкина по случаю взятия Измаила»).

Здесь все «торжественно», как в храме:

«Обширный купол, поддерживаемый осьмью столпами, стены, представляющие отдельные виды, освещенные мерцающим светом, который внушает некий священный ужас» (ibid.).

Здесь «везде видны вкус и великолепие», но великолепие сдержанное, не противоречащее простоте.

Державин живо чувствует и пафос пространства как основную черту блеска, силы:

Великолепные чертоги

На столько расстоят локтях,

Что глас в трубы, в ловецки роги,

Едва в их слышится концах.

Над возвышенными стенами

Как небо наклонился свод;

Между огромными столпами

Отворен в них к утехам вход.

Величие дворца вызывает в поэте образ вечного города:

«И если бы какой властелин всемощного Рима, преклоняя под руку свою вселенную, пожелал торжествовать звуки своего оружия или оплатить угощения своим согражданам, то не мог бы для празднества своего создать большего дома или лучшего великолепия представить. Казалось, что все богатство Азии и все искусство Европы совокуплено там было к украшению храма торжеств Великой Екатерины».

Во дворцах Северной Пальмиры должно чувствоваться величие пространств империи, которую венчает она. Империализм Державина — бодрый, уверенный и радостный. В Петербург стекаются богатства из беспредельных пространств империи.

Богатая Сибирь, наклонившись над столами,

Рассыпала по ним и злато и сребро;

Восточный, западный, седые океаны,

Трясяся челнами, держали редких рыб;

Чернокудрявый лес и беловласы степи,

Украйна, Холмогор несли тельцов и дичь;

Венчанна класами хлеб Волга подавала;

С плодами сладкими принес кошницу Тавр;

Рифей нагнувшися, в топазны, аметистны

Лил в кубки мед златой, древ искрометный сок

И с Дона сладкие и крымски вкусна вина…

…Казалось, что вся империя пришла со всем своим великолепием и изобилием на угощение своей владычицы…

И это империя юная, полная сил, у которой все впереди, и древние римляне дивятся после них невиданному великолепию.

Из мрака выставя, на славный пир смотрели:

Лукуллы, Цезари, Троян, Октавий, Тит,

Как будто изумясь, сойти со стен желали

И вопросить: Кого так угощает свет?

Кто кроме нас владеть отважился вселенной?

Державину, упоенному величием растущей империи, грезится образ нового Рима.

Сей вновь построит Рим.[158]

Таков Петербург в художественном творчестве Державина. Это гордая столица молодой, полной сил империи, это город величаво простой, ясный, отмеченный изяществом вкуса своих строителей, город гармоничный, лишенный всякого трагизма. Однако и Державину была ведома тревога за будущее города Петра. В своей докладной записке «О дешевизне припасов в столице» (1797) он выражает опасение за судьбу столицы.

Если все предоставить естественному ходу — «Петербургу быть пусту».[159]

«Если не возмется заблаговременно мер, то весьма мудрено и в таком пространстве, в каковом он теперь находится, и в присутствии двора и его сияния выдержать ему и два века. Удалится же двор, исчезнет его великолепие. Жаль, что толикие усилия толь великого народа и слава мудрого его основателя скоровременно могут погибнуть».

Однако вся статья Державина проникнута оптимизмом. Россия должна быть приближена к своей столице. Ее окрестности, глухие и суровые, должны быть заселены и возделаны.

«Окружность Петербурга привесть удобрением и населением земель в такое состояние, чтоб она могла прокормить коренных и штатных его обитателей».[160]

Державин, очевидно, хотел видеть Петербург окруженным хорошо культивированною зоной, приспособленной к нуждам столицы, подобно той, что окружала древний Рим, распространяясь на весь Лациум.[161]

Прекрасный образ Северной Пальмиры начертан кн. Вяземским (в 1818 г.):

Я вижу град Петров чудесный, величавый,

По манию царя воздвигнутый из блат.

Наследный памятник его могущей славы,

Потомками его украшенный стократ!

Искусство здесь везде вело с природой брань

И торжество свое везде знаменовало.

Могущество ума мятеж стихий смиряло,

Чей повелительный, на зло природы, глас

Содвинул и повлек из дикия пустыни

Громады вечных скал, чтоб разостлать твердыни

По берегам твоим, рек скверных глава,

Великолепная и светлая Нева?

Кто к сим брегам склонил торговли алчной крылья

И стаи кораблей с дарами изобилья

От утра, вечера и полдня к нам пригнал?

Кто с древним Каспием Бельт юный сочетал?

Державный дух Петра и ум Екатерины

Труд медленных веков свершили в век единый.

……………………………………………………

Железо, покорясь влиянию огня,

Здесь легкостью дивит в прозрачности ограды,

За коей прячется и смотрит сад прохлады,

Полтавская рука сей разводила сад.

Но что в тени его мой привлекает взгляд?

Вот скромный дом, ковчег воспоминаний славных!

Свидетель он надежд и замыслов державных.

Здесь мыслил Петр об нас.

Россия, здесь твой храм![162][163]

Кн. Вяземский, воспевая дело Петра, в синтетическом очерке Петербурга приводит ряд конкретных образов: решетка Летнего сада, Летний дворец. В этом отношении сделан шаг вперед в сравнении с Державиным (его общее описание Петербурга).

Соединительным звеном между Северной Пальмирой Державина и пушкинским городом Медного Всадника является Петербург Батюшкова. У первого — человек и природа в содружестве созидают стольный город, у Пушкина, который знал «упоение боя» и «края бездны»,[164] гармония нарушена: грозно восстают безликие стихии против державного города, страшна их лютость, но конечное торжество и победа остаются за созданием чудотворного строителя.

Батюшков уже уловил мотив борьбы человеческого творчества с косными стихиями, но ему осталась еще неведома трагическая сила и глубина этой борьбы.

«Сидя у окна с Винкельманом в руке», герой Батюшкова любовался «великолепной набережной» Невы, «первой реки в мире», «на которую, благодаря привычке, жители петербургские смотрят холодным оком».[165]

Поэт, наблюдая «чудесное смешение всех наций» столицы великой империи, стал представлять, что было на этом месте до построения Петербурга.

«Может быть, сосновая роща, сырой дремучий бор или топкое болото, поросшее мхом и брусникою; ближе к берегу лачуга рыбака… Здесь все было безмолвно. Редко человеческий голос пробуждал молчание пустыни дикой, мрачной, а ныне?.. Я взглянул невольно на Троицкий мост, потом на хижину великого монарха, к которой по справедливости можно применить известный стих: souvent un faible gland recele un chene immense![166] И воображение мое представило мне Петра, который первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные…»

«…Великая мысль родилась в уме великого человека. Здесь будет город, сказал он, чудо света. Сюда призову все художества, все искусства, гражданские установления победят саму природу. Сказал — и Петербург возник из дикого болота».

Таков первый образ, который дает нам Батюшков.

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною. И дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет, и стал свет».[167]

Образ микрокосма и его создателя. Упоенный мотивом творчества, Батюшков хочет присутствовать при его творении. Второй образ — Петербург под резцом своего творца.

«С каким удовольствием я воображал себе монарха, обозревающего начальные работы: здесь вал крепости, там магазины, фабрики, адмиралтейство. В ожидании обедни в праздничный день или в день торжества победы государь часто сиживал на новом вале с планом города в руках, против крепостных ворот, украшенных изваянием апостола Петра из грубого дерева».

«Именем святого должен был назваться город, и на жестяной доске, прибитой под его изваянием, изображался славный в летописях мира 1703 год римскими цифрами. На ближнем бастионе развевался желтый флаг с большим черным орлом, который заключал в когтях своих четыре моря, подвластные России. Здесь толпились вокруг монарха иностранные корабельщики, матросы, художники, ученые, полководцы, воины».

Победив природу, наперекор стихиям, вызвал к жизни Петр Великий Великий Петербург. Необычайно его рождение, необычен и рост его.

«Так, мой друг, сколько чудес мы видим пред собою, и чудес, созданных в столь короткое время, в столетие, в одно столетие!»

Третий образ Петербурга — образ, современный Батюшкову.

С приятелем своим совершает автор «письма» прогулку по городу.

«Великолепные здания, позлащенные утренним солнцем, ярко отражались в чистом зеркале Невы».

«Посмотрите на Васильевский остров, образующий треугольник, украшенный биржею, ростральными колоннами и гранитною набережною с прекрасными спусками к воде. Как величественна и красива эта часть города!»

«Теперь от биржи с каким удовольствием взор мой следует вдоль берегов и теряется в туманном отдалении между двух набережных, единственных в мире».

Проходят они и мимо Адмиралтейства, перестроенного Захаровым, превратившим его «в прекрасное здание», украсившее город. Отсюда они с восторгом любуются архитектурным пейзажем города.

«Вокруг сего здания расположен сей прекрасный бульвар, обсаженный липами, которые все принялись и защищают от солнечных лучей. Прелестное, единственное гульбище, с которого можно видеть все, что Петербург имеет величественного и прекрасного: Неву, Зимний дворец, великолепные домы дворцовой площади, образующие полукружие, Невский проспект, Исаакиевскую площадь, конногвардейский манеж, который напоминает Партенон, прелестное творение г. Гваренги, сенат, монумент Петра I и снова Неву с ее набережными».

Во всех этих беглых замечаниях сказывается глубокое чувство города, понимание значения его архитектурного тела, тонкая оценка его особенностей.

Основная черта Петербурга у Батюшкова — это его гармоничность.

«Какое единство, как все части отвечают целому, какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями!»

Можно добавить — и с зеленью.

«Взгляните на решетку Летнего сада, которая отражается зеленью высоких лип, вязов и дубов! Какая легкость и стройность в ее рисунке».[168]

Батюшков увлечен жизнью города как единства, возникшего из сочетания природы с творчеством человеческого гения.

* * *

А. С. Пушкин является в той же мере творцом образа Петербурга, как Петр Великий — строителем самого города. Все, что было сделано до певца «Медного Всадника», является лишь отдельными изображениями скорее идеи Северной Пальмиры, чем ее реального бытия. Правда, Батюшков понимает глубже характер нового города, но образ Петербурга не достигает еще и у него полновесного значения. Только Пушкин придает ему силу самостоятельного бытия. Его образ Петербурга есть итог работы всего предшествующего века и вместе с тем пророчество о судьбе. Пушкин властно предопределил все возможности дальнейшего развития. Он создает то, что казалось уже немыслимым в эпоху оскудения религиозной культуры: создает миф Петербурга.

Образ Петрова града нашел свое целостное выражение в «Медном Всаднике», и анализом этого лучшего памятника Петербургу следует завершить характеристику образа Пушкина. Но наряду с поэмой-мифом можно найти обильный и многообразный материал для нашей темы и в других его произведениях.

Впервые как цельный образ выступает Петербург в «Оде на вольность» (1819). Из тумана вырисовывается романтический замок[169] мальтийского рыцаря — «увенчанного злодея».

Когда на мрачную Неву

Звезда полуночи сверкает

И беззаботную главу

Спокойный сон отягощает,

Глядит задумчивый певец

На грозно спящий средь тумана

Пустынный памятник тирана

Забвенью брошенный дворец.

Этим зловещим образом начинает свою речь о Петербурге Пушкин. Позднее, в полушутливой форме вспоминая маленькую ножку и локон золотой,[170] поэт вновь создает безотрадный образ.

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный

Скука, холод и гранит.

Город, полный двойственности. В стройной, пышной Северной Пальмире, в гранитном городе, под бледно-зеленым небом ютятся его обитатели — скованные рабы, чувствующие себя в родном городе как на чужбине, во власти скуки и холода, как физической, так и духовной — неуютности, отчужденности. Вот образ Петербурга, который придется по вкусу последующей упадочной эпохе. Но Пушкин сумеет с ним сладить и выводит его лишь в шутливом стихотворении. Судьба Петербурга приобрела самодовлеющий интерес. Пусть стынут от холода души и коченеют тела его обитателей — город живет своей сверхличной жизнью, развивается на пути достижения великих и таинственных целей.

В сжатых и простых образах рисует Пушкин в «Арапе Петра Великого» новый город.

«Ибрагим с любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая поднималась из болот по манию своего государя. Обнаженные плотины, каналы без набережной, деревянные мосты повсюду являли недавнюю победу человеческой воли над сопротивлением стихий. Дома, казалось, наскоро построены. Во всем городе не было ничего великолепного, кроме Невы, не украшенной еще гранитною рамою, но уже покрытой военными и торговыми судами».

Это стремление заглянуть в колыбель Петербурга свидетельствует об интересе к росту города, к его необычайной метаморфозе. Эта тема особенно затрагивала Пушкина.

Петербург преломляется в его творчестве в различное время года, дня, в разнообразных своих частях: в центре и предместьях; у Пушкина можно найти образы праздничного города и будней.

Кто не помнит раннего зимнего петербургского утра?

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом выходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж открывал свой вас-ис-дас.[171]

Городская жизнь во всех проявлениях находит в поэзии Пушкина свое отражение. Вялость предместья отразилась в «Домике в Коломне».

…У Покрова

Стояла их смиренная лачужка

За самой будкой. Вижу, как теперь,

Светелку, три окна, крыльцо и дверь.

……………………………………………………

Бывало, мать давным-давно храпела,

А дочка на луну еще смотрела

И слушала мяуканье котов

По чердакам, свиданий знак нескромный,

Да стражи дальний крик, да бой часов

И только. Ночь над мирною Коломной

Тиха отменно.

Это тоже Петербург!

Вслед за картиной окраины можно найти и описание кладбища.

Когда за городом, задумчив, я брожу

И на публичное кладбище захожу

Решетки, столбики, нарядные гробницы,

Под коими гниют все мертвецы столицы,

В болоте кое-как стесненные кругом,

Как гости жадные за нищенским столом.[172]

Жуткий образ могил в болоте, который использует для потрясающей картины подполья города Ф. М. Достоевский.

Бытовые картины столицы сделаются на время единственной темой Петербурга, возбуждающей интерес общества, и здесь мы находим у Пушкина совершенные образцы. Мотив «ненастной ночи»,[173] когда воет ветер, падает мокрый снег и мерцают фонари, который сделается необходимым для Гоголя, Достоевского… набросан также Пушкиным в «Пиковой Даме».

«Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светили тускло. Улицы были пусты. Изредка тянулся ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни дождя, ни снега»…

Как ни выразительны все эти разнообразные образы, освещающие облик Петербурга с самых различных сторон, все они становятся вполне постижимыми только в связи с тем, что гениально выстроил Пушкин в своей поэме-мифе «Медный Всадник».

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася…

И думал он:

…Здесь будет город заложен…

Кто он? Не названо. Так говорят о том, чье имя не приемлется всуе.

Опять перед нами образ духа, творящего из небытия.

Древние религии завещали нам мифы о чудесных закладках священных городов, которые основывались сразу, целиком в один день, чтобы существовать вечно. День рождения города почитался как излюбленный праздник. Языческая традиция празднования дня рождения Вечного города (Palilia)[174] жива и поныне. И каждый город почитал своего основателя, как бога. Афины чтили Тезея,[175] Рим — Ромула.[176]

«Память о предке сохранялась вовеки, как огонь на очаге, который он зажег. Ему был посвящен культ, он считался богом, и народ поклонялся ему, как своему провидению. Каждый год на его могиле возобновлялись празднества и жертвоприношения»

(Фюстель де Куланж. «Гражданская община древнего мира»).[177]

Пушкин и Батюшков творили миф о герое, призванном проведением condere urbem.[178]

Не в том заключалось их мифотворчество, что им пришлось создавать легендарную личность или легендарный факт. В этом отношении все им дано историей.

Миф заключается в их освещении исторического события. Вдохновленные древней религией, они облекли Петра в священный покров «основателя города». Ритмом своей речи, своими образами они явили нам основателя Петербурга озаренным божественным светом.

В обрисовке местности подчеркиваются черты убожества, мрака. Пустынные воды, бедный челн стремится одиноко, мшистые, топкие берега, чернеющие избы — приют убогого чухонца, лес, неведомый лучам, в тумане спрятанное солнце… глухой шум… Все эпитеты создают впечатление хаоса. Чудесною волей преодолено сопротивление стихий. Свершилось чудо творения. Возник Петербург.

Прошло сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво.[179]

Еще раз подчеркнуты тьма и топь, и после этого непосредственно: вознесся пышно, горделиво. В дальнейшем описании все эпитеты выражают гармоничность, пышность и яркость, с преобладанием светлых тонов.

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли,

Толпой, со всех концов земли,

К богатым пристаням стремятся.

В гранит оделася Нева,

Мосты повисли над водами;

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова.

Северная Пальмира Державина невольно вспоминается при чтении этого отрывка: въезд Екатерины по Неве. Быстрое возвышение города не вызывает страха столь же быстрого падения.

Весь образ Петербурга внушает спокойную, радостную веру в его будущее, охраняемое Медным Всадником на звонко скачущем коне.

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный…

Каждое слово вызывает близкие образы нашего города! Вот стройные сочетания строгих строений Исаакиевской площади. Вот бесчисленные мосты обильной водами столицы, такие живописные, часто фантастические, всегда индивидуальные. Вот чугунные узоры дивных решеток Летнего сада, Казанского собора. И среди всего этого всегда чувствуемая, хотя бы и незримая, державная Нева.

Далее идет описание белой ночи Петербурга. Тема, ставшая неразрывной спутницей всех описаний северной столицы, начиная от смущенного ими Альфьери,[180] кончая современными поэтами.

Люблю…

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла,

И не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса.

Ничего больного, призрачного мы не находим в этом описании «ночи благосклонной». Здесь очарование соткано из светлых эпитетов, выражающих душу белой ночи: прозрачный, ясный, золотой, блеск безлунный.

Петербургская зима, столь часто гнилая, слякотная, у Пушкина дышит здоровьем и весельем.

Люблю зимы твоей жестокой

Недвижный воздух и мороз,

Бег санок вдоль Невы широкой,

Девичьи лица ярче роз…

В торжественный гимн столице, победившей стихии, должна войти и ликующая весна:

Взломав свой синий лед,

Нева к морям его несет

И, чуя вешни дни, ликует.

Пушкин не забывает боевого происхождения столицы, и мотив бога Марса врывается в его величавую симфонию.

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей.

……………………………………………….

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда… победу над врагом

Россия снова торжествует.

Пушкин знал трагическую основу Петербурга, чуял его роковую судьбу. Но у него трагедия не разрешается на эллинский лад.[181] Человек побеждает рок. Побежденная стихия должна будет, в конце концов, покориться и признать торжество города и его Духа Покровителя, Медного Всадника, на звонко скачущем коне.

Пушкин упоен пафосом победоносного творчества гения. Он воскрешает древний миф о борьбе бога солнца Мардука, победившего безобразную богиню Тиамат и из ее трупа создавшего в качестве космократора мир.[182]

Вся поэма «Медный Всадник» посвящена тому, «чьей волей роковой над морем город основался». Почему роковой? Вокруг чудотворного строителя совершается мистерия. Пределы человеческого творчества прейдены. Космические силы вызваны на бой. Законы, наложенные на человеческую волю, нарушены. Действующим лицом должен сделаться рок. Покарает ли он Медного Всадника? Сокрушит ли он того, кто дерзнул стать властелином судьбы? Со священным трепетом поэт всматривается в гения Петербурга.

Ужасен он в окрестной мгле?!

Какая дума на челе,

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судь6ы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Пророчески насторожился поэт перед разверзшейся бездной грядущего.

Будет еще не одна жестокая схватка света (творящего гения) и мрака (безликих стихий). Ведь темные силы хаоса и после победы космократора не раз заставляли трепетать богов и самого Мардука, «превращая все светлое в мрак».[183] Восстали укрощенные стихии против града чудотворного строителя.

…И вот,

Редеет мгла ненастной ночи

И бледный день уж настает…

Ужасный день…

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь,

И вдруг, как зверь остервенясь,

На город кинулась…

…Народ зрит Божий гнев

И казни ждет…

Но Пушкин верит в судьбу Петра творения. Не одолеть его мрачным стихиям.

…Утра луч

Из-за усталых, бледных туч

Блеснул над тихою столицей

И не нашел уже следов

Беды вчерашней; багряницей

Уже покрыто было зло.

В порядок прежний все пришло.

Победил Медный Всадник — гигант на бронзовом коне, попирающий змия. Кто он, этот Георгий Победоносец новой России? Попирая стихии, попирая судьбы маленьких людей, влечет он великую страну в неведомое будущее. Усомниться ли в нем, зовущем за собою со своей неколебимой вышины!

* * *

Пушкин создал из Петербурга целый мир. Этот мир живет и в прошлом и в будущем, но он в большей мере принадлежит предшествующему периоду, чем последующему. С наследием Пушкина должны были считаться все, пытавшиеся сказать свое слово о Петербурге. Многие заимствовали из богатств образа Пушкина близкие им черты, но вдохновения Пушкина не разделили, веры его не приняли; вдохновение и вера Пушкина принадлежали прошлому: он разделяет ее с Державиным, Батюшковым, Вяземским. Северная Пальмира для них всех прежде всего прекрасное создание Петрово; сказочно быстрый рост ее — чудесен; она является символом новой России, грозной, богатой, просвещенной империи. Великие силы вызвали ее к жизни, страшные препятствия стоят на ее пути, но с ясной верой можно взирать на ее будущее.

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра